Иван Сергеевич Тургенев
伊万.谢尔盖耶维奇.屠格涅夫
Дворянское гнездо
贵族之家
第二十章
На другой день Лаврецкий встал довольно рано, потолковал со старостой, побывал на гумне, велел снять цепь с дворовой собаки, которая только полаяла немного, но даже не отошла от своей конуры, – и, вернувшись домой, погрузился в какое-то мирное оцепенение, из которого не выходил целый день. «Вот когда я попал на самое дно реки», – сказал он самому себе не однажды. Он сидел под окном, не шевелился и словно прислушивался к теченью тихой жизни, которая его окружала, к редким звукам деревенской глуши. Вот где-то за крапивой кто-то напевает тонким-тонким голоском; комар словно вторит ему. Вот он перестал, а комар все пищит; сквозь дружное, назойливо жалобное жужжанье мух раздается гуденье толстого шмеля, который то и дело стучится головой о потолок; петух на улице закричал, хрипло вытягивая последнюю ноту, простучала телега, на деревне скрипят ворота. «Чего?» – задребезжал вдруг бабий голос. «Ох ты, мой сударик», – говорит Антон двухлетней девочке, которую нянчил на руках. «Квас неси», – повторяет тот же бабий голос, – и вдруг находит тишина мертвая; ничто не стукнет, не шелохнется; ветер листком не шевельнет; ласточки несутся без крика одна за другой по земле, и печально становится на душе от их безмолвного налета. «Вот когда я на дне реки, – думает опять Лаврецкий. – И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь, – думает он, – кто входит в ее круг, – покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом. И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши! Вот тут, под окном, коренастый лопух лезет из густой травы, над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, богородицыны слезки еще выше выкидывают свои розовые кудри; а там, дальше, в полях, лоснится рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле. На женскую любовь ушли мои лучшие года, – продолжает думать Лаврецкий, – пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать дело». И он снова принимается прислушиваться к тишине, ничего не ожидая, – и в то же время как будто беспрестанно ожидая чего-то: тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и облака тихо плывут по нем; кажется, они знают, куда и зачем они плывут. В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег, – и странное дело! – никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины.
第二天拉夫烈茨基起得相当早，和管农奴的领班交谈了一会儿，到打谷场去了一下，吩咐卸下锁着看家狗的锁链，那狗只是稍微吠叫了几声，甚至没有离开狗窝，——随后，他回到家里，陷入某种宁静无为的麻木状态，整整一天都没能摆脱这种状态。“这时候我真像掉进了河底，”他不止一次自言自语。他坐在窗前，一动不动，仿佛在倾听环绕着他的宁静生活缓缓流逝的声音，倾听这荒凉偏僻的农村中各种难得听到的响声。听，荨麻丛后什么地方不知有什么人在低声唱歌，声音又尖又细；一只蚊子仿佛在为他伴奏。听，他不唱了，蚊子却仍然在尖叫；苍蝇齐声嗡嗡营营，那讨厌的声音如泣如诉，透过苍蝇的嗡嗡声，可以听到一只胖大的丸花蜂发出低沉单调的声音，丸花蜂不时一头撞到天花板上；户外一只雄鸡啼叫起来，嘶哑地拼命挣出最高的高音，一辆大车辚辚驶过，村里的栅栏门发出轧轧的响声。“干什么？”突然听到一个农妇刺耳的声音。“哦，你呀，我的小乖乖，”安东对他抱着的一个两岁的小女孩说，他正在哄她。“你把克瓦斯（一种用麦芽或面包屑制成的清凉饮料）拿来呀，”又是那个农妇的声音说，——突然，死一般的寂静；什么也不响，什么也不动了；风没有轻轻翻动树叶，燕子也一声不响，一只接着一只掠过地面，由于它们无声的飞翔，心里感到一阵阵忧伤。“这时候我真像掉进了河底”，拉夫烈茨基想，“无论什么时候，这里的生活永远是这么宁静，不慌不忙，”他想，“无论谁进入这种生活的范围，那就听其自然吧：在这儿用不着激动，没有什么让人感到不安；在这儿，只有像庄稼人犁地那样不慌不忙为自己开辟一条小路的人，才会获得成功。而周围蕴藏着多大的力量，在这无所作为的寂静中，包含有多么健康的力量啊！瞧，就在这儿，窗子底下，一棵根部粗壮的牛蒡从密密的草丛中钻了出来，独活草又在它上面伸展着自己水灵灵的嫩茎，再上面，圣母泪（一种草本植物。它圆形的果实可做念珠）伸出粉红色的触须；而那里，在较远的田野里，黑麦在闪光，燕麦已经抽穗扬花，每棵树上的每片叶子，每棵草茎上的每株小草都完全舒展开来，生机勃勃。为了一个女人的爱，我最好的年华已经流逝，”拉夫烈茨基继续想，“让这儿的寂寞使我清醒，给我安慰，培养我，使我能从容不迫地去做我该做的事情吧。”于是他又开始倾听那死一般的寂静，什么也不期待，——而同时又好像在不停地期待着什么：寂静从四面八方包围着他，太阳静悄悄地在静静的碧空中移动，白云也在空中静悄悄地飘浮着；似乎它们知道，它们是为什么飘浮，要飘到什么地方去。就在这个时候，大地上的其他地方，生活正在沸腾，忙忙碌碌，高声喧闹；而这里，同样的生活却像水在沼泽地里那样无声无息地静静流淌；直到晚上，拉夫烈茨基都不能让自己不再观察这正在静静流逝的生活；为往事悔恨的悲哀恰似春天的积雪，在他的心中渐渐融化了，——而且，真是怪事！——在他心里，对故乡的感情从来也没像现在这样深厚，这样强烈。